Когда я был маленьким, бабушка часто водила меня
в церковь. В воскресенье мы поднимались рано утром,
срезали на клумбе свежие цветы, наполняли корзинку
фруктами со своего огорода и шли по длинной косой
улице, которая прямиком выводила к церковной ограде.
Войдя в церковь, бабушка первым делом выкладывала
из корзинки продукты на поминальный стол, потом устанавливала цветы в одну из больших ваз перед какой-нибудь иконой и занимала свое обычное место перед Николушкой Чудотворцем.
Я находился подле нее, а если уставал, вместе с другими ребятами садился на нижнюю ступеньку лестницы,
ведущей к верхнему хору. На первый взгляд, ничто не
омрачало безоблачную картину моего трепетного и вместе с тем беззаботного воцерковления. Но это только на
первый взгляд. На самом же деле я страшно боялся. И
страх этот буквально пронизывал все мое детское естество. А, надо сказать, что родители мои, в отличие от
бабушки, были людьми ни капли не верующими. Как-то
раз на Пасху мы по традиции приехали к бабушке, и моя
мама решила подмести двор. Мне тогда было никак не
больше четырех годков. Так вот бабуля (которую я безмерно люблю, уважаю и считаю мудрейшей в мире женщиной) рассказала маме такую историю.
Дело было в советские годы. Одна маманя на Пасху
пошла работать в поле. А детей своих (уж и не помню,
сколько их там было) заперла дома. Пока маманя была
в поле, случился сильный пожар, и ее дети угорели. Все
это произошло потому, что работать в такой большой
праздник – страшный грех. Вот Боженька и покарал нерадивую маманю.
Помню, как услышав бабушкин рассказ, я едва не
лишился чувств от страха. Ведь мне уже тогда было известно, что Господь наш Всеведущ, а значит Он видит
все наши дела и мысли, добрые и злые, и даже самые
крошечные, на первый взгляд незначительные шалости.
Мама, конечно, на эту историю не обратила никакого
внимания, а вот я стал бояться Бога. И страх этот становился тем сильнее, чем ближе мы с Ним соприкасались.
Например, глядя на иконы, которые висели у бабушки
в доме, я неосознанно стал опускать глаза, вспоминая о
съеденной до обеда конфете или о том, как стрелял в кота
Барсика виноградинами. Особенно же плохо мне было в
церкви. Другие ребята шептались, негромко хихикали и
радостно водружали ароматные восковые свечи на положенные для них места. А вот я все делал точно и сухо,
опасаясь страшной неведомой кары, которая могла застигнуть меня запертым дома, точно так же, как и детей
той несчастной женщины.
Со стороны все считали меня очень сознательным и
ответственным мальчиком. Мне часто поручали разные
важные дела. Например, передать записки в алтарь, подать священнику кадило, сходить в кухню за просфорами. Раз поднимаюсь я с подносом, полным свежеиспеченных просфор по порожкам, и вдруг боковая дверь
храма открывается, и на меня со всего разбегу налетает
какой-то сорванец. Я даже имени его не знал, потому что
видел-то всего пару раз на службе. Лечу я, значит, вниз,
и поднос с просфорами тоже летит. Отдельно, конечно.
А сорванец нет чтоб помочь мне. Как ни в чем не бывало
разворачивается – и поминайте как звали.
Сижу я на земле. Мне и больно, и обидно, и более
всего страшно. Одно дело – конфеты до обеда воровать,
и совсем другое – просфоры испортить. А тогда лето
было, погода сухая стояла. Просфоры упали на землю и
совсем не испачкались. То есть собери обратно на поднос – никто и не узнает. Мне бы позвать кого-то да признаться. Но вместо этого я просфоры зачем-то на поднос
сложил и в церковь принес.
В самом деле, происшествие это осталось никем не
замеченным. Служба закончилась, люди разобрали просфоры и разошлись. Мы с бабушкой тоже домой пошли.
Вот иду я по дороге, и так мне страшно, что хоть ложись и помирай. Кругом чудится кара небесная. А как
домой пришли – вообще: на меня и крыша валится, и
еда поперек горла встает, и болезни разные смертельные
проявляются. Хотел я бабушке рассказать обо всем. Но
стыдно. Кое-как пережил ночь, а наутро отпросился погулять и побежал в церковь. Мне тогда только седьмой
год шел, так что к исповеди меня еще не приглашали,
иначе я б по форме покаялся.
Прибегаю я, значит, в церковь. Утро понедельника.
Священника, конечно же, нет. Есть только бабулька на
свечах. А отец Евгений, наш сельский батюшка, жил тут
же в домике при церкви. Я говорю:
– Ой, не могу, помираю. Позовите мне батюшку.
Старушка поворчала, что, мол, зазря священника от
дел отвлекать, но все-таки позвала его.
Вот пришел отец Евгений. Забрал меня с собой в маленькую комнатку – библиотеку. Усаживает на стульчик
и слушает. А у меня уже истерика, слезы из глаз в три
ручья. Говорю:
– Не хочу помирать молодым!
Батюшка строго:
– Хоть тебе и нет еще семи лет, чадо, нужно покаяться.
Ну я и покаялся. Рассказал все про просфоры, а еще
прибавил, что страшно боюсь Бога и не хочу погореть,
как у той тетеньки дети.
Отец Евгений серьезным сделался. Подробно меня
расспросил, кто мне такую страшилку рассказал, а потом и поясняет:
– Если бы Бог наш так каждого карал, и верующего,
и неверующего, на Земле людей бы совсем не осталось.
Вот представь, тебе говорят, что во дворе такого-то дома
есть злая собака, которая всех и каждого готова в клочки
разорвать. Ты что сделаешь?
Я, не задумываясь, ответил:
– Конечно же, никогда не пойду в тот двор.
– А если тебе скажут, что собака эта может только на
одного человека напасть. То есть, например, одного разорвет, а других уже не тронет.
– Все равно не пойду, — настаивал я. Кому ж хочется,
чтоб его собака разорвала?
Отец Евгений улыбнулся:
– Знаешь, а ведь я тоже, наверное, не пошел бы к
той собаке. – Он помолчал, а потом продолжил: – Но
вот Господь наш, точно так же, зная, что Его предадут
нечеловеческим мукам, не задумываясь, пошел на свой
крест. И ради добрых, и ради злых. Ради всех людей в
мире, большая часть из которых в Него так никогда и
не уверовала.
Я задумался:
– Получается, что Ему было всех их очень жалко?
– Получается, что так. А теперь скажи мне, может ли Тот, Кто способен на такую безграничную жалость к людям, сделать им что-то плохое? Я чуть не разревелся снова. Мне стало так
тошно от того, что я столько времени боялся Бога.
А ведь Он ради всех и ради меня претерпел свои
страдания. Значит, Он совсем не злой, а даже наоборот – очень добрый, самый добрый на свете.
И с этого дня жизнь моя юная кардинально
переменилась. Нет, я не стал безнаказанно веселиться в церкви вместе с другими ребятами и
совершать иные шалости. Я был все так же сдержан в своих действиях и мыслях. Только теперь
мне было страшно не от того, что я мог получить
какую-то там неизвестную кару. Я просто очень
боялся обидеть дорогого моему сердцу и любящего Бога.
Вот пришел отец Евгений. Забрал меня с собой в маленькую комнатку – библиотеку. Усаживает на стульчик
и слушает. А у меня уже истерика, слезы из глаз в три
ручья. Говорю: